Вдохновляются Шиесом и ледоходом: о чем еще пишет молодое поколение писателей и поэтов Поморья

Анна открыла в себе поэта в 9 лет. Сейчас девушке 29, она работает в сфере продаж, но поэзия в ее жизни по-прежнему много значит. Она говорит, что стихи — это корреспонденции, в которых нужно максимально точно зафиксировать глупости и чудеса, попавшие в объектив. С 29.RU Анна поделилась стихотворением, которое посвятила дедушке своего мужа — «фактурному человеку из северной глубинки».

Он был атласный черный филин,
Дымил нещадно на суку высоком,
Когда мы в норы прятались всем скопом
Он хохотал задорно, что есть силы.

Земляк, сосед, собака и аршин
Ему кивали, кланялись, взрастали.
Он обошел все чайные и спальни
Двинских трескучих северных вершин.

Мог хитрым взглядом вычислить кота —
Ехидного воришку за порогом;
И так случайно повстречавшись с Богом,
Разлился горным грохотом: «Пора».

Ему отрыли тайны. Оглядись
На изгородь косую за обрывом.
Он уложился выцветшим массивом
В трещинах скрипящих половиц.

Он к нам заходит с правого ребра:
В запахе натопленных печей
Слышен треск ухабистых речей,
Виден блеск упавшего пера.

С самокруткой едкой «Беломора»
Он глядит на правнуков с улыбкой.
Ждет у входа божию кибитку
И взлетает тихо со двора.

Наталья 17 лет работает учителем английского языка и МХК в Архангельской воспитательной колонии. Вместе с учениками Наталья создала маленький театр «ШАНС», где они ставят спектакли, снимают видеоролики, участвуют в конкурсах. Истории мальчишек, сцена, творчество — всё это воплотилось в рассказе-сказке «Ангел Петька». С этим текстом в 2022 году она победила в литературно-музыкальном конкурсе Гринфест «Остров надежды». Публикуем его с ее разрешения.

Этой осенью у нас первый раз за всю историю учреждения художественное кино начали снимать. Конкурс какой-то Москва объявила, ну и наше Управление сразу бумагу прислало: «Требуем принять участие… » А про кого может снять фильм Ангельская воспитательная колония? Конечно же, про ангелов. Меня назначили на роль раскаявшегося Падшего ангела. И вот мы снимаем последнюю, самую сложную сцену о том, как мой герой пытается взлететь в небо. Мне выдали большие черные крылья из настоящих перьев, привели на вышку, где раньше караульный с автоматом сидел, и велели взмахнуть, прыгнуть и сразу упасть вниз на батут.

Я зашел наверх. Осмотрелся. Режиссерша, наша учительница по музыке, Марья Ивановна орет: «Давай, лети, как репетировали! Камера! Мотор!»

Я сделал страдальческое лицо, расправил крылья, взмахнул, прыгнул и… полетел!

Режиссерша внизу визжит, воспитатель с инспектором матерятся, за рации хватаются, Толик-оператор орет: «Держись, Петька!»

А за что мне держаться? За воздух что ли? Лечу дальше. Руками, ногами болтаю от страха и кричу. Тоже хочу неприличными словами крыть, а нельзя — сразу рапорт напишут. И вдруг вижу прямо перед собой купол нашей часовенки. Я с размаху золотистый крест обнял, как родного человека, зажмурился и приготовился вместе с ним падать. А он ничего, выдержал меня, только покосился немного.

Открываю один глаз, смотрю: от вышки уже все ко мне бегут, из дежурной части бегут, от штаба начальник размашисто шагает и психологичка каблучками стучит. Все что-то кричат одновременно. Дежурный орет на меня, психологичка — на дежурного, воспитатель кулаками машет, только режиссерша в бумаги уткнулась. Тут она поднимает их над собой, и я читаю крупные буквы: «Пожарная едет. 5 минут. Вниз не смотри».

Я кивнул. Стал смотреть перед собой. Дух захватило от панорамы! Как всё-таки красиво у нас в колонии. Разноцветно! Трава зеленая, пятна цветов вдоль убранных асфальтовых дорожек оранжевые, березки ярко-желтые, крыша у школы синяя, а небо голубое. Только красного не хватает. А нет, и красное есть — пожарная машина.

Спускаюсь я по выдвинутой лестнице и думаю, что конец мой пришел. Первым ко мне подскочил дежурный Сан Саныч и крылья с моих плеч начал стягивать. Марья Ивановна ему не дает, отгородила меня широкой грудью, бумаги свои вперед выставила: «Это не наш реквизит! Напрокат взято из колледжа культуры всего на сутки! Возмещать Вы будете?» И уже мне: «Петя, ты как? Нам бы еще пару дублей».

— Нормально, — отвечаю. — Могу еще.

Начальник на дежурного коротко гаркнул и велел продолжить съемки.

Стою на вышке. Внизу — батут, слева — съемочная группа и сотрудники, справа у самого ограждения с колючей проволокой — караул с автоматами.

— Пересечешь забор — стреляем, — спокойно пояснили они свою миссию.

— Петенька, не бойся. Лицо, взмах и прыжок вниз, — командовала Марья Ивановна. — Сцена последняя, дубль второй!

Я всё так и сделал, только зажмурился на прыжке. Чувствую — опять лечу. Думаю, надо глаза открыть, чтоб случайно забор не перелететь. Смотрю — на территории уже народу полно: из штаба, из школы, из медчасти…

Тыловик кричит: «Петька, глянь на крышу отряда. Пилу потерял. Может, там?» Я кричу: «Нету».

А докторша: «Петенька, тебе ведь не трудно? Посмотри, есть за забором у шлагбаума большая белая машина с моим мужем?»

— Машину вижу, мужа нет. Его тетенька какая-то загородила.

— Какая еще тетенька?

— Не знаю, — кричу. — С красной папочкой.

— Красная Шапочка? Петя, посмотри получше!

— Куда лучше, — отвечаю. — С такой высоты всё очень хорошо видно!

Поворачиваю к вышке, а на ней уже злой дежурный стоит. Ну, я в него и приземлился. Всё-таки хоть он и злой, а помягче деревянной будки. Держит он меня крепко:

— Всё. Налетался.

— Сан Саныч, пустите мальчика. Нам еще дубль нужен. Оператор забыл камеру включить.

Майор заскрипел зубами. Но под суровым взглядом начальника позволил мне встать наизготовку.

— Только полети, — он ткнул своим указательным пальцем мне в спину. — Падай сразу.

— Сан Саныч, я не специально. Велено взмахнуть. А дальше оно само.

— Само! — зашипел он мне прямо в ухо.

— Товарищ майор, выйдите из кадра! — махнула рукой Марья Ивановна. — Сцена последняя, дубль третий! Камера! Мотор!

И я опять лечу. Теперь за забор смотрю. А там домики дачные среди разноцветных деревьев, с другой стороны — широкая река с большим мостом, а за ней — город с многоэтажками. Эх, если бы я только раньше знал! Да разве я бы так жил! Да разве я пошел бы с Федькой банкомат тот взламывать! Я летать могу! У меня даже слезы на глаза навернулись, но быстро высохли от мрачного вида Сан Саныча, растопырившего для меня руки.

— Теперь точно всё. Давай сюда крылья.

Я покорно снял их.

— Сан Саныч, ну что Вы всё время торопитесь! — подбежала к нему Марья Ивановна, когда он спустился с вышки. — Нам надо его еще на земле снять… Лежащим под крыльями. Дайте сюда. Петя, ты чего не спускаешься?

— Марья Ивановна, можно на батут прыгнуть?

— Нет. Прыжок без крыльев нам не нужен.

— Ну можно, я прыгну, — я хотел проверить, полечу ли без крыльев. — Зря, что ли, его притащили.

— Ладно. Прыгай. Я скажу, когда Толик общий план возьмет. Может, толковое что получим. Выйти всем из кадра!

Я встал, выпрямился, поднял голову к небу, раскинул руки, взмахнул и прыгнул. Через полсекунды я был на батуте.

— Марья Ивановна, а без крыльев я не летаю. Только лечу, и то вниз.

— Без крыльев, Петенька, никому в небо не подняться. Вставай. Батут уберем и снимем тебя у вышки.

— Значит, дело в крыльях?

— И в них тоже.

— А Вы могли бы полететь?

— Могла бы.

— Почему же Вы не летаете?!

Тут она остановилась, оглянулась и быстро зашептала мне:

— Когда я была маленькой девочкой, мой дед сделал мне крылья бабочки на новогодний утренник. Большие такие! И я, как и ты, полетела. Я впервые увидела, как он испугался до смерти. А потом сказал мне: «Будешь в облаках летать, Машка, долго не протянешь. Вспомни Икара, Чкалова или Гагарина. Хочешь долго жить, научись летать по-другому». И я научилась. Теперь я летаю во сне, в мечтах и фантазиях, а еще на сцене. Понял?

Я кивнул и лег на землю под крылья. Теперь я видел только траву да ноги в разных ботинках. По одному из них ползла гусеница. Прямо под брюки залезла. Я приподнял голову, чтобы посмотреть, по чьей ноге сейчас гусеница ползет.

— Лежать! — скомандовала режиссерша. — Толя еще не все планы снял.

Эх! Я летать могу, а надо, чтобы я лежал или падал. Такой сценарий, видите ли. Ну, ничего. Главное, что я могу летать! Что я летал! Да мне теперь что! Я теперь заново жить начну! Вот выйду на свободу и буду летать каждый день. Надо только решить, где — в небе или на земле.

Анастасия — поэтесса, студентка магистратуры, выпускница Северодвинского детского литературного театра, редактор. В свои 23 года девушка лауреат областных, всероссийских и международных конкурсов художественного слова, автор сборника стихов «Исповедь моей души». На творчество ее вдохновляют поэзия второй половины ХХ века, музыка и общение с людьми. Для этой подборки она поделилась одним из своих стихотворений о севере.

В час, когда засыпают цветы
И ложится на улицы тень,
Так приятно гулять средь толпы,
Вспоминая свой прожитый день.
Слушать музыку шин на шоссе,
Ветра споры с фонарным столбом,
Разговор двух котов на окне
С их соседом бездомным котом.
Чаек крик долетел с вышины,
Потонул в шуме звуков иных;
Солнце село на гребень волны —
Будет спать в глубине вод морских.
В город мой пробирается ночь
С каждым разом она всё светлей,
Но уже дожидаться невмочь
Летних, сказочных белых ночей,
Когда светел всегда небосвод,
Звезд в бессонницу не сосчитать,
Можно ангелов видеть полет,
И не спать, и гулять, и мечтать.

Дмитрий — драматург, режиссер, педагог Архангельского колледжа культуры и искусства. Он родился в Северодвинске, учился в Санкт-Петербурге. Читки пьес Дмитрия идут в театрах Москвы, Краснодара, Архангельска и других городов. Пьеса автора «Воскресенье/Воскресение» вошла во фриндж-лист фестиваля молодой драматургии «Любимовка», а пьеса «Прохлаждаемся!» отмечена спецпризом премии Дины Шварц в БДТ им. Товстоногова. Для нас Дмитрий предоставил монологи главного героя его новой пьесы «Ледоход»: сюжет в нем закручивает это привычное для северян весеннее явление, разделяющее жителей по разным берегам рек.

Арик. Когда я переехал на остров, первым делом меня предупредили о ледоходе, весной и осенью остров заблокирован на две-три недели, все заранее закупаются продуктами, прощаются с родственниками и ждут, когда лед тронется. Ледоход. Я ждал, что это будет огромный корабль, который разрезает лед и все встречают его с условными флажками и улюлюканьем. Ничего не понимал. Дурак. Никакого корабля не существует, это просто природное явление. И в этот момент ты думаешь: как страшно. Остались только работники завода, которые стекаются к проходной к 7 утра со всего острова. Незабываемое зрелище, когда все идут в одну сторону в темноте. Просыпаются в темноте, идут на работу и после работы выходят во тьму. А в выходные ты просто ничего не можешь делать, просто лежишь и думаешь, как можно сильнее лечь, если ты уже лежишь, и это состояние у тебя девять месяцев в году. А может, это только у меня так.

Арик. Иногда я думаю о том, что люди, живущие на первых этажах специально не занавешивают окна, чтобы я наблюдал. Я иду по тротуару на работу и смотрю, как в каждом окне проходит чья-то жизнь. Мне просто хочется найти хотя бы одну счастливую семью. Где они? Неужели у каждой ячейки общества есть недуги? А есть дома пустые. Полностью. В них никто не живет. Люди бросили всё и уехали на юг, туда, где фрукты растут около подъезда, туда, где все дружелюбные, туда, где не надо носить куртки. Земля делится на южное и северное полушария. Обитаемое и необитаемое, а в центре — Москва, это ад. Я живу на севере. После работы я захожу в алкомаг купить что-нибудь покрепче. Невыносимо жить, а как сделать так, чтобы это поправить? Вот Сыч живет весело, Сыч приходит ко мне с пивом, и мне весело, может, пиво — лучшее лекарство от грусти? Говорят, когда происходит смена времени года, становится легче. Я не думаю. Надеть бы шапку-невидимку и пропасть. Разве от кредитов убежишь? Везде найдут. Когда будет хорошо? Родиться в постсоветском пространстве, чтобы видеть в детстве голод, разруху и скандалы, в школе — пьянство и грязь, снова скандалы за троечное поведение, потом училище, потом завод. Как вырваться из этого… падения? Человек не может взлететь или убежать, накопить денег и поменять жизнь. Ну просто не может, потому что невозможно пересоздать себя. И ты жрешь сам себя, годы проходят, и остается только одно — стоять на балконе, курить в четыре утра, смотреть на соседнюю пятиэтажку и вспоминать, когда тебе было хорошо. Когда была жива бабушка, которая пекла тебе пирог с черникой, или сейчас, когда ты делишь свое одиночество с этой пятиэтажкой? (Видит билборд с рекламой магазина цветов с Лилиной).

Другие тексты автора можно почитать по ссылке.

Артём — прозаик из Северодвинска, член Союза писателей России. Продолжает традиции «деревенской» прозы. Первая книга рассказов и зарисовок «Счастье прошедшего времени» издана в 2018 году. На сегодня свет увидели уже три сборника автора. Руководитель Архангельского СМЛ. Для публикации Артём представил рассказ о мусорном полигоне «Бунт». По словам автора, этот текст напоминает об истории Шиеса: северяне несколько лет боролись против строительства там мусорного полигона.

.

Объявление о строительстве мусорного полигона в Горбатове пришпилили кнопками прямо на двери сельского клуба, испещренные блеклыми чешуйками облупившейся краски. Рядом с печатными буквами кто-то через час дописал от руки: «Да пошли вы на…» и нарисовал череп с костями в придачу.

Это был и не клуб — бывшая школа: клуб из-за ветхости стоял закрытым. Школу десять лет назад оптимизировали, последних пятерых ребятишек из Горбатова возили на трясучем пазике в соседнее село.

Самым большим помещением, лучше всего подходящим для собрания районных властей с жителями, оказался школьный коридор. Несмотря на то что печи жарко топили два дня подряд, пар шел изо рта, от масляного обогревателя тоже не было толку — температура в коридоре почти как на улице.

— Что будет!.. Ой, что будет! — причитала глава сельской администрации, которой давно уже пора было на пенсию. Но за работу тетка крепко держалась — еще хотела поднять внуков на жирную чиновничью зарплату.

С вечера горбатовцы рисовали плакаты, готовились к «встрече». Заводилой была местная — молодая женщина Алевтина, которую все любя называли Алей. Худенькая, в чём только беспокойная душа держится, волосы от природы ярко-рыжие, будто хвост у лисы, длинная челка. Аля носила кругленькие очки и постоянно поправляла их на аккуратном носике.

Работала она в школе учителем русского языка и литературы и заодно вела историю, но, когда школу закрыли, пришлось ехать в районный центр. Женщина устроилась там в городскую газету корреспондентом, писала ярко, выразительно. «Тебе бы, мать, романы сочинять», — говорили совсем не в шутку подруги.

Дом-пятистенок, построенный еще до войны, — единственное наследство, доставшееся Але с братом от родителей, — стоял на краю села. Изба дряхлая, а вид из окон открывался — как на картине Шишкина, только отодвинь цветастую, еще материнскую занавеску: чистая река и огромное поле, правда, со временем уже местами поросшее сосенками и ивой. Вот как раз на этом поле и собирались власти построить свалку, которую красиво назвали мусоросортировочным комплексом.

К назначенному в объявлении часу горбатовцы дружно вышли с восклицательными плакатами: «Не дадим свою землю!», «Будем биться до конца!», «Горбатово — не помойка!», «Люди важнее мусора!», «Нам здесь жить!». Толпа нехотя расступилась перед приехавшим начальством.

Глава района Николай Мартынов — мужчина в самом расцвете сил, поджарый, в щеголеватом пальто и модных узких брюках-дудочках, решил сам побывать в Горбатове. Не думал, что ему придется хватить позора от местных жителей. Их всего сто человек по прописке числилось в Горбатове, а ведь когда-то это был большой совхоз, тысячи полторы людей жило. После того, как закрыли школу, молодежь начала уезжать, а когда на бойню отправили последних телят — стали покидать родные места и те, кто еще мог работать.